Рассказ Василия Аксёнова «Победа»: опыт анализа семантической организации. Рассказ Василия Аксёнова «Победа»: опыт анализа семантической организации Притча о спасении мира
Василий Аксенов
Рассказ с преувеличениями
В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником.
Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. «Мало ли что, - думал он, бросая на гроссмейстера лукавые узнающие взгляды, - мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то».
Гроссмейстер сразу понял, что его узнали, и с тоской смирился: двух партий по крайней мере не избежать. Он тоже сразу узнал тип этого человека. Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей.
Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил:
В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ?
Да, пожалуй, - пробормотал гроссмейстер. Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу,
появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено: «Г.О.»
Левая, - сказал гроссмейстер и чуть поморщился, вообразив удары этих кулаков, левого или правого.
Ему достались белые.
Время-то надо убить, правда? В дороге шахматы - милое дело, - добродушно приговаривал Г.О., расставляя фигуры.
Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри, занудливой, жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.
- «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя…» - на той же ноте тянул Г.О.
Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легкоранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком «Дом Диора». Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе.
Игра Г.О. поражала и огорчала гроссмейстера. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков. Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом.
Ведь вы гроссмейстер такой-то? - спросил Г.О.
Да, - подтвердил гроссмейстер.
Ха-ха-ха, какое совпадение! - воскликнул Г.О.
«Какое совпадение? О каком совпадении он говорит? Это что-то немыслимое! Могло ли такое случиться? Я отказываюсь, примите мой отказ», - панически быстро подумал гроссмейстер, потом догадался, в чем дело, и улыбнулся.
Да, конечно, конечно.
Вот вы гроссмейстер, а я вам ставлю вилку на ферзя и ладью, - сказал Г.О. Он поднял руку. Конь-провокатор повис над доской.
«Вилка в зад, - подумал гроссмейстер. - Вот так вилочка! У дедушки была своя вилка, он никому не разрешал ею пользоваться. Собственность. Личная вилка, ложка и нож, личные тарелки и пузырек для мокроты. Также вспоминается „лирная“ шуба, тяжелая шуба на „лирном“ меху, она висела у входа, дед почти не выходил на улицу. Вилка на дедушку и бабушку. Жалко терять стариков».
Пока конь висел над доской, перед глазами гроссмейстера вновь замелькали светящиеся линии и точки возможных предматовых рейдов и жертв. Увы, круп коня с отставшей грязно-лиловой байкой был так убедителен, что гроссмейстер пожал плечами.
Отдаете ладью? - спросил Г.О.
Что поделаешь.
Жертвуете ладью ради атаки? Угадал? - спросил Г.О., все еще не решаясь поставить коня на желанное поле.
Просто спасаю ферзя, - пробормотал гроссмейстер.
Вы меня не подлавливаете? - просил Г.О.
Нет, что вы, вы сильный игрок.
Г.О. сделал свою заветную «вилку». Гроссмейстер спрятал ферзя в укромный угол за террасой, за полуразвалившейся каменной террасой с резными подгнившими столбиками, где осенью остро пахло прелыми кленовыми листьями. Здесь можно отсидеться в удобной позе, на корточках. Здесь хорошо; во всяком случае, самолюбие не страдает. На секунду привстав и выглянув из-за террасы, он увидел, что Г.О. снял ладью.
Внедрение черного коня в бессмысленную толпу на левом фланге, занятие им поля b4, во всяком случае, уже наводило на размышления. Гроссмейстер понял, что в этом варианте, в этот весенний зеленый вечер одних только юношеских мифов ему не хватит. Все это верно, в мире бродят славные дурачки - юнги Билли, ковбои Гарри, красавицы Мэри и Нелли, и бригантина поднимает паруса, но наступает момент, когда вы чувствуете опасную и реальную близость черного коня на поле b4. Предстояла борьба, сложная, тонкая, увлекательная, расчетливая. Впереди была жизнь.
Гроссмейстер выиграл пешку, достал платок и высморкался. Несколько мгновений в полном одиночестве, когда губы и нос скрыты платком, настроили его на банально-философский лад. «Вот так добиваешься чего-нибудь, - думал он, - а что дальше? Всю жизнь добиваешься чего-нибудь; приходит к тебе победа, а радости от нее нет. Вот, например, город Гонконг, далекий и весьма загадочный, а я в нем уже был. Я везде уже был».
Потеря пешки мало огорчила Г.О., ведь он только что выиграл ладью. Он ответил гроссмейстеру ходом ферзя, вызвавшим изжогу и минутный приступ головной боли.
Гроссмейстер сообразил, что кое-какие радости еще остались у него в запасе. Например, радость длинных, по всей диагонали, ходов слона. Если чуть волочить слона по доске, то это в какой-то мере заменит стремительное скольжение на ялике по солнечной, чуть-чуть зацветшей воде подмосковного пруда, из света в тень, из тени в свет. Гроссмейстер почувствовал непреодолимое, страстное желание захватить поле h8, ибо оно было полем любви, бугорком любви, над которым висели прозрачные стрекозы.
Ловко вы у меня отыграли ладью, а я прохлопал, - пробасил Г.О., лишь последним словом выдав свое раздражение.
Простите, - тихо сказал гроссмейстер. - Может быть, вернете ходы?
Нет-нет, - сказал Г.О., - никаких поблажек, очень вас умоляю.
«Дам кинжал, дам коня, дам винтовку свою…» - затянул он, погружаясь в стратегические размышления.
Бурный летний праздник любви на поле h8 радовал и вместе с тем тревожил гроссмейстера. Он чувствовал, что вскоре в центре произойдет накопление внешне логичных, но внутренне абсурдных сил. Опять послышится какофония и запахнет хлоркой, как в тех далеких проклятой памяти коридорах на левом фланге.
Вот интересно: почему все шахматисты - евреи? - спросил Г.О.
Почему же все? - сказал гроссмейстер. - Вот я, например, не еврей.
Ну, вот вы, например, - сказал гроссмейстер, - ведь вы не еврей.
Где уж мне! - пробормотал Г.О. и снова погрузился в свои секретные планы.
«Если я его так, то он меня так, - думал Г.О. - Если я сниму здесь, он снимет там, потом я хожу сюда, он отвечает так… Все равно я его добью, все равно доломаю. Подумаешь, гроссмейстер-блатмейстер, жила еще у тебя тонкая против меня. Знаю я ваши чемпионаты: договариваетесь заранее. Все равно я тебя задавлю, хоть кровь из носа!»
Да-а, качество я потерял, - сказал он гроссмейстеру, - но ничего, еще не вечер.
Он начал атаку в центре, и, конечно, как и предполагалось, центр сразу превратился в поле бессмысленных и ужасных действий. Это была не-любовь, не-встреча, не-надежда, не-привет, не-жизнь. Гриппозный озноб и опять желтый снег, послевоенный неуют, все тело чешется. Черный ферзь в центре каркал, как влюбленная ворона, воронья любовь, кроме того, у соседей скребли ножом оловянную миску. Ничто так определенно не доказывало бессмысленность и призрачность жизни, как эта позиция в центре. Пора кончать игру.
«Нет, - подумал гроссмейстер, - ведь есть еще кое-что, кроме этого». Он поставил большую бобину с фортепьянными пьесами Баха, успокоил сердце чистыми и однообразными, как плеск волн, звуками, потом вышел из дачи и пошел к морю. Над ним шумели сосны, а под босыми ногами был скользящий и пружинящий хвойный наст.
Вспоминая море и подражая ему, он начал разбираться в позиции, гармонизировать ее. На душе вдруг стало чисто и светло. Логично, как баховская coda, наступил мат черным. Матовая ситуация тускло и красиво засветилась, завершенная, как яйцо. Гроссмейстер посмотрел на Г.О. Тот молчал, набычившись, глядя в самые глубокие тылы гроссмейстера. Мата своему королю он не заметил. Гроссмейстер молчал, боясь нарушить очарование этой минуты.
ДВЕ ПОБЕДЫ
Слава Богу, учитель свободен в выборе произведений для изучения в одиннадцатом классе - советская новеллистика шестидесятых-семидесятых представлена «одним-двумя текстами по рекомендации педагога», как это официально называется. Думаю, имеет смысл предложить детям для сравнительного анализа - на уроке или в домашнем сочинении - два рассказа, написанных и напечатанных почти одновременно. Это «Победа» Василия Аксёнова, впервые появившаяся в «Юности» (1965), и «Победитель» Юрия Трифонова («Знамя», 1968).
«Победа» проанализирована многократно и детально, о «Победителе» не написано почти ничего - разве что есть восторженный отзыв в письме Александра Гладкова автору («огромный тяжёлый подтекст... невозможно пересказать...»). Дети реагируют на оба текста весьма заинтересованно - ясно, что гротескная и сюрреалистическая «Победа» при чтении вслух воспринимается гораздо живей, с неизменным хохотом, но тут всё зависит от темперамента: есть люди, которым меланхоличный «Победитель» ближе, поскольку тема смерти, всегда жгуче интересная в отрочестве, тут выведена на первый план. Симптоматична сама ситуация, когда два гранда городской прозы одновременно пишут рассказы о поражении, замаскированном под победу, и о том, как теперь с этим поражением жить. Можно в нескольких словах пояснить на уроке литературную ситуацию второй половины шестидесятых - гибнущую оттепель, судьба которой стала очевидна задолго до августа 1968 года, депрессию и раскол в интеллигентских кругах и кружках, ощущение исторического тупика. Немудрено, что в обоих рассказах речь идет о сомнительных, закавыченных победителях: герой Трифонова, который и на парижской олимпиаде прибежал последним, в буквальном смысле бежит дольше всех и выигрывает в качестве приза такую жизнь, что другой герой рассказа - Базиль - в ужасе отшатывается от этого зловонного будущего. Молодой гроссмейстер у Аксёнова победил Г.О., но победителем-то оказывается именно тупой, жестокий и с детства глубоко несчастный Г.О. - «Мата своему королю он не заметил». В результате ему торжественно вручается жетон - «Такой-то выиграл у меня партию».
За каждым из этих двух текстов стоит серьёзная литературная традиция: Аксёнов - хотя к этому времени, по собственному свидетельству в разговоре с автором этих строк, он и не читал ещё «Защиту Лужина», - продолжает набоковскую литературную игру, стирая границы между реальными и шахматными коллизиями. В «Победе» вообще много набоковского - его упоение пейзажем, вечное сочувствие к мягкости, деликатности, артистизму, ненависть к тупому хамству. Трифонов продолжает совсем другую линию, и тут от источника не открестишься - Хемингуэя в России читали все, а не только писатели, и хемингуэевский метод в «Победителе» налицо: Гладков прав, сказано мало, высказано много, подтекст глубок и ветвист. Есть в этом рассказе и вполне хемингуэевский герой, журналист-международник Базиль, чья бурная жизнь уместилась в пять строк:
«Поразительный персонаж наш Базиль! В свои тридцать семь лет он уже пережил два инфаркта, одно кораблекрушение, блокаду Ленинграда, смерть родителей, его чуть не убили где-то в Индонезии, он прыгал с парашютом в Африке, он голодал, бедствовал, французский язык выучил самоучкой, он виртуозно ругается матом, дружит с авангардистами и больше всего на свете любит рыбалку летом на Волге».
Правда, в этом бурно и бравурно живущем журналисте угадывается скорей Юлиан Семёнов, нежели Хемингуэй, - но виден и прототип: вся советская молодая проза, не исключая Семёнова, делала себя с Папы.
Трифонов и Аксёнов продолжают в шестидесятых вечный спор Наба и Хэма - двух почти близнецов, снобов, спортсменов, почти всю жизнь проживших вне Родины, хоть и по совершенно разным причинам. Оба родились в 1899 году. Оба прошли школу европейского модернизма. Оба синхронно опубликовали главные свои романы - соответственно «Дар» (1938) и «По ком звонит колокол» (1940). Оба недолюбливали (правду сказать, ненавидели) Германию и обожали Францию. При этом трудно себе представить более противоположные темпераменты; любопытно, конечно, пофантазировать, сколько раундов выдержал бы Н. против Х., - боксом увлекались оба, Хэм был плотнее, Наб выше, тоньше, но стремительней. Хэм любил поболтать в кругу друзей, сколько раундов выдержал бы он - в гипотетическом литературном соревновании, просто терминология у него была боксерская, - против Флобера, Мопассана... «Только против Лео Толстого я не пропыхтел бы и раунда, о, нет. Черт возьми, я просто не вышел бы на ринг» (Конечно, он не читал «Гамбургского счёта» Шкловского). Преклонялись они перед Толстым одинаково, почитали и Чехова, и Джойса, - но в остальном... Отзывов Хэма о Набе мы практически не знаем, литературной сенсации под названием «Лолита» он вовсе не заметил, да и не до того ему было; Набоков про Хемингуэя сказал убийственно смешно, обидно и неточно. «Хемингуэй? Это что-то about bulls, bells and balls?» - о быках, колоколах и яйцах! Каламбур, как часто у Набокова, отличный,- но Хемингуэй, как бы сильно ни волновали его колокола и быки, не говоря уж о яйцах, все-таки о другом, и масштаб его проблематики не уступает вопросам, волновавшим Набокова; конечно, глупо рисовать Набокова запершимся в костяную башню эстетом,- в мире мало столь мощных антифашистских романов, как «Bend Sinister», - и всё-таки герои и фабулы Хемингуэя разнообразнее, география шире, самолюбование наивнее и как-то трогательней, что ли. Короче, обзывая его в послесловии к русской «Лолите» современным заместителем Майн-Рида, Набоков выражал чувства не столько к его прозе, сколько к его Нобелевской премии 1954 года.
Интересно, что Хемингуэй был довольно славным стариком, хотя до настоящей старости не дожил, - но можно его представить примерно таким, каков Старик в последнем его шедевре: в меру самоироничным, в меру беспомощным, в меру непобедимым. Набоков, вот парадокс, был стариком довольно противным - высокомерным, придирчивым, капризным. Хемингуэй относится к старости с ужасом и достоинством - возможно и такое сочетание; он вообще очень серьёзен, когда речь идёт о жизни и смерти. Для Набокова главная трагедия - непостижимость и невыразимость мира; трагедиями реальными он не то чтобы пренебрегает, но высокомерно, мужественно, упорно отказывает им в подлинности. Он прожил исключительно трудную жизнь, ему было на что пожаловаться, - но ни следа жалобы мы в его сочинениях не найдём; он бедствовал - но запомнился барином, трудился с бешеной интенсивностью - но запомнился не работающим, а играющим. Есть особая элегантность в том, чтобы не обнажать головы на похоронах - «Пусть смерть первой снимет шляпу», как говорил у Набокова выдуманный им философ Пьер Делаланд; но есть и горькая, простая, американская серьёзность жизни и смерти как они есть, и Хемингуэй здесь по-своему трогательней, а то и глубже. Набоков обладает безупречным вкусом, а Хэм - вкусом весьма сомнительным, хотя европейская выучка и посбила с него апломб и крутизну американского репортёра; но мы-то знаем, что для гения художественный вкус необязателен, гений творит новые законы, а по старым меркам он почти всегда графоман. И Набоков, и Хемингуэй любят общий сквозной сюжет, для их поколения вообще типичный: «Победитель не получает ничего». Федор Годунов-Чердынцев накануне первой ночи с Зиной оказывается у запертой двери без ключа; переживший гениальное озарение Фальтер никому не может рассказать о нем; Гумберт добивается Лолиты - только для того, чтобы потом каждый день и час терять её. Победителю достается только моральная победа - как изгнанному, уволенному, всеми осмеянному Пнину: утешение его - в собственной интеллектуальной и творческой мощи, в том, что он Пнин и никем другим не станет. Сам автор, триумфатор, красавец, всеобщий любимец,- формально одолевая его и занимая его место, завидует ему. Пожалуй, «Победа» копирует (бессознательно, конечно) не столько сюжет «Защиты Лужина», с которой её роднит только шахматная тема,- сколько фабулу «Пнина», где в функции деликатного гроссмейстера оказывается кроткий, любящий, мечтательный русский профессор. А торжествующая витальность, вытесняющая его из университета и из жизни,- персонифицирована, как ни печально, в рассказчике, хоть он и ничуть не похож на Г.О.
Рассматривая классический сюжет «Winner gets nothing», как и назывался один из лучших сборников Хемингуэя, - Хэм и Наб подходили к нему по-разному. Утешение проигравшего, по Набокову, в том, что в настоящей игре он победит всегда, а грубые земные шахматы - всего лишь приблизительная и скучная буквализация. Проигравший утешен - как гроссмейстер у Аксёнова - тем, что «никаких особенно крупных подлостей он не совершал», тем, что честен и чист перед собой, тем, что у него есть музыка Баха, дружеская среда и галстук от Диора. По Хемингуэю, победителей нет вообще. Побеждает тот, кто независимо от конечного результата держится до конца; тот, кто привозит с рыбалки только огромный скелет марлиня, и этот скелет олицетворяет собою всё, что получает победитель. Он совершенно бесполезный, но ОЧЕНЬ БОЛЬШОЙ. И по нему видно, какую великую прозу мы писали бы, если бы на пути к бумаге великая мысль не превращалась в собственный скелет. По Хемингуэю, главная победа неудачника - сам масштаб неудачи. Тот же, кому досталась удача, по определению мелок. Если герой не погибает - это не герой.
Коллизия у Аксёнова - именно набоковская: тайная радость победителя - в том, что побеждённый так и не сознает собственного поражения; в том, что «Победитель не понимает ничего». Играя в купе скорого поезда с самодовольным идиотом, не способным оценить легкую, летучую прелесть мира,- с идиотом, чья шахматная мысль не идёт дальше формулы «Если я так, то он меня так», - гроссмейстер может утешаться тем, что сам он выстраивает великолепную партию, хрустальную, прозрачную, бесконечно тонкую, как бисерные хитрые комбинации в романе Гессе. Поражение, которое нанесено в России свободе, мысли, прогрессу, вообще всему хорошему, всему, что только и делает жизнь жизнью,- не окончательно уже потому, что Г.О. уже не составляет подавляющего большинства. Есть ковбои Билли и красотки Мэри, есть Рижское взморье, дачная веранда, есть среда, в которой гроссмейстер уже не одинок. Есть и хорошо простроенная ироническая самозащита - золотой жетон, знаменующий собою не столько капитуляцию, сколько новый уровень издевательства над противником.
Трифонов ставит вопрос тяжелей и серьёзней - и рассказ его появляется не в легкомысленной «Юности» (к тому же в юмористическом отделе), а в традиционалистском «Знамени», бывшем тогда оплотом военной прозы. Поражение тут не столько историческое, общественное,- сколько онтологическое (дети, как мы знаем, любят умные слова и охотно запоминают их). Советские журналисты направляются к единственному выжившему участнику второй - парижской - Олимпиады. Он прибежал тогда последним, но называет себя победителем. Почему? Потому что все остальные, попав в чудовищный ХХ век, сошли с дистанции, а он всё бежит свой сверхмарафон. Он одинок, выжил из ума, у него лысая голова и лысые десны, его называют грязнулей, вонючкой,- у старика никого нет, и за ним ходит сиделка; он ничего не помнит и почти ничего не понимает, но в глазах его тлеет огонек мафусаиловой гордости - он жив! Он видит эту остренькую звезду в окне, он чувствует запах горящих сучьев из сада... И Трифонов выясняет отношения не столько с Хемингуэем, сколько с героическим поколением родителей (судьба репрессированных родителей была для него - как и для Аксёнова - вечной травмой). Эти герои полагали, что имеет смысл только жизнь, наполненная подвигами, в крайнем случае интенсивнейшим трудом. А вот поколение сыновей уже не знает, в чем больше смысла - в самосжигании, саморастрате или в выживании любой ценой; ведь, кроме жизни, ничего нет, и никакого смысла, кроме как видеть, слышать, вбирать, чувствовать,- нету тоже. Вот есть Базиль, который не хочет такого черепашьего бессмертия, который жжёт свечу с двух концов,- и Семёнов в самом деле прожил всего 61 год, буквально сгорел, оставив гигантское наследие, девять десятых которого сегодня уже забыто. И есть старик, не совершивший в жизни решительно ничего,- но он жив, и никакой другой победы не будет. Можно спорить о величии подвига, о коллективной воле, о фантастических свершениях,- но умирает-то каждый в одиночку, как писал еще один великий прозаик XX столетия. И не смешны ли перед лицом старости и смерти все эти мысли о величии собственного дела, если само это дело к 1968 году выглядит уже обречённым? А в это время, надо признаться, в мире не осталось ни одной идеологии, с которой можно было солидаризироваться без чувства стыда: все рецепты всеобщего счастья в очередной раз треснули.
Дети обычно с удовольствием обсуждают «Победу» и почти всегда утверждают, что гроссмейстер победил независимо от авторской оценки: мат поставил? - достаточно. Заметил Г.О., не заметил - какая разница? Важен результат! Отрезвляющая реплика учителя о том, что результатом-то является золотой жетон, пролетает мимо ушей. Выиграл - и достаточно, а поняли ли дураки свое поражение - нас волновать не должно. Дети ещё малы и не понимают, что сегодняшний Г.О., торжествующий повсюду, и не только в России, - тоже ведь проиграл давно, еще в средние века, а вот не замечает этого - и правит миром. Вероятно, происходит это потому, что главной ценностью и главной победой все ещё остается жизнь - а не, допустим, правда или творчество. Побеждает тот, кто дольше всех бежит - неважно, с каким результатом. И ужасаясь этому, как Аксёнов, - в душе мы готовы скорей смириться с этим, как Трифонов. Очень уж хорошо пахнут горелые сучья.
В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником.
Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. «Мало ли что, – думал он, бросая на гроссмейстера лукавые узнающие взгляды, – мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то».
Гроссмейстер сразу понял, что его узнали, и с тоской смирился: двух партий по крайней мере не избежать. Он тоже сразу узнал тип этого человека. Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей.
Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил:
– В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ?
– Да, пожалуй, – пробормотал гроссмейстер.
Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу, появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено: «Г.О.».
– Левая, – сказал гроссмейстер и чуть поморщился, вообразив удары этих кулаков, левого или правого. Ему достались белые.
– Время-то надо убить, правда? В дороге шахматы – милое дело, – добродушно приговаривал Г.О., расставляя фигуры.
Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри, занудливой, жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.
«Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя…» – на той же ноте тянул Г.О.
Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легкоранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком «Дом Диора». Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе.
Игра Г.О. поражала и огорчала гроссмейстера. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков. Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом.
– Ведь вы гроссмейстер такой-то? – спросил Г.О.
– Да, – подтвердил гроссмейстер.
– Ха-ха-ха, какое совпадение! – воскликнул Г.О.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Время чтения: 10 минВасилий Аксенов и его загадка. Как рассказ «Победа», написанный «на слабо», стал притчей поколения шестидесятых — разбирались и журналист Анастасия Белоусова.
Загадка от Аксенова. Читаем условия
Честно говоря, Алексей, тема этого выпуска немного привела меня в замешательство. Когда я призналась, что не знаток творчества Василия Аксенова, ты предложил прочесть рассказ «Победа» — как знаковый для феномена этого писателя.
Он небольшой, читатели легко смогут прочесть его за несколько минут: . Но уверена: читатели, не знакомые с творчеством Аксенова, как и я, будут в ступоре. В рассказе некий гроссмейстер, который объездил весь мир, проигрывает своему спутнику под именем Г. О. Хотя партия — дрянь как плохо сыграна, и мат он мог поставить, но почему-то не ставит… Как Гроссмейстер мог проиграть любителю, да еще и так, всухую?
Все не так, как кажется
писатель Алексей Курилко
В смысле? Гроссмейстер после завершения партии еще этому Г. О. дарит золотой жетон размером с ладонь (!) с гравировкой:
«Податель сего выиграл у меня партию в шахматы. Гроссмейстер такой-то».
писатель Алексей Курилко
Перечитала. Ну да, тот Г. О. не заметил своего мата, но и Гроссмейстер не объявил «Мат!», как полагается делать в шахматной игре.
«Логично, как баховская coda, наступил мат черным. Матовая ситуация тускло и красиво засветилась, завершенная, как яйцо. Гроссмейстер посмотрел на Г. О. Тот молчал, набычившись, глядя в самые глубокие тылы гроссмейстера. Мата своему королю он не заметил. Гроссмейстер молчал, боясь нарушить очарование этой минуты. „Шах“, — тихо и осторожно сказал Г. О., двигая своего коня»…
Алексей, ну что это такое? Может, ты уже объяснишь, ты ж в нашем тандеме самый умный!
Сочетание несочетаемого
писатель Алексей Курилко
Тогда… может это какой-то оксюморон — сочетание несочетаемого? Ну, например, что гроссмейстер, мировая знаменитость, но при этом — жутко скромный.
«Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легко ранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком «Дом Диора». Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера.
Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе".
А его соперник, любитель — верзила с кулачищами, дерзкий, туповатый, мерзкий местами… Тогда как перед гроссмейстером все новички «тише воды ниже травы». Оксюморон?
Аксенов обожал джаз
писатель Алексей Курилко
И вообще, Аксенов не особо-то увлекался шахматами, баскетбол любил. Хотя гроссмейстеры высоко оценили этот рассказ. Говорили, что Аксенов «ухватил суть шахматного поединка как такового».
писатель Алексей Курилко
2." class="wp-image-22273">
Диссидент Василий Аксенов считается одним из лучших писателей поколения шестидесятых. (20 августа 1932, Казань — 6 июля 2009, Москва) Photo TASS / Alexander Less
Борьба интеллекта и силы
Взяла «помощь зала»: позвонила папе, попросила его прочесть и сказать свое мнение, чья же победа. Папа тоже прочел несколько раз — и предположил, что вообще рассказ о борьбе интеллекта и грубой силы. Интеллект — это Гроссмейстер, грубая сила — Г. О. Во времена Аксенова грубая сила побеждала. Тогда объяснима и аллитерация:
«Если я его так, то он меня так… — думал Г. О. — Все равно я его добью, все равно доломаю. Подумаешь, гроссмейстер-блатмейстер, жила еще у тебя тонкая против меня».
Единственное, что он не смог понять — это золотой жетон в конце рассказа.
Аксенов был верующим
писатель Алексей Курилко
Ну… Я протестировала на своем отце теорию о том, что Гроссмейстер — это Господь Иисус Христос, который был распят, стал жертвой, но в итоге все мы теперь «с золотыми жетонами» — имеем право на покаяние и прощение своих гадких грехов. Тогда объяснима в конце рассказа фраза Гроссмейстера:
«Я знал, что вас встречу… Это абсолютно чистое золото, — сказал гроссмейстер. — Я заказал уже много таких жетонов, и постоянно буду пополнять запасы».
По одной из версий христианского мистика XIV века Григория Палама, золото символизирует Фаворский свет (на горе Фавор Иисус преобразился и показался ученикам в истинном Своем сиянии). Но папа сказал, что моя версия вообще сомнительна…
Большой Мастер
писатель Алексей Курилко
«Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами-молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри занудливой жалостливой ноте, похожей на жужжание комара».
Ты только вдумайся в каждое слово внимательно! Этот Г. О. — наглый и малообразованный верзила — бросает вызов всем известному мастеру, ибо — цитирую:
«Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, сразу загорелся желанием немыслимой победы над гроссмейстером». «Мало ли что, — думал он, бросая на гроссмейстера лукавые узнающие взгляды, — мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то».
Анастасия, твоя трактовка рассказа почти идеальна. И я безумно рад твоей правоте.
Гроссмейстер — поколение шестидесятых
По-твоему, я дала правильный ответ, Алексей? Серьезно? Или ты меня разыгрываешь?
писатель Алексей Курилко
Гроссмейстер — это все молодое, интеллигентное и интеллектуальное поколение шестидесятых. А в попутчике сосредоточены все самые худшие черты, преобладающие у малокультурной части общества: наглость, хамство, самонадеянность, ханжество, невежество и грубость…
2" class="wp-image-22277 size-medium" https:>
Василий Аксенов. «Любит наш народ дело мира, однако пацифистом никогда не является. Как гласит популярная шутка: «Заставь нас бороться за мир, камня на камне не останется».
Чья версия вернее?
Так кто же более точен тогда?
писатель Алексей Курилко
Вспомни Пушкина, который с удивлением сообщал другу о героине своего романа:
«Представь себе! А Татьяна-то какую штуку выкинула — замуж выскочила».
История, написанная на подоконнике
Алексей, ты дал мне высказаться, но сам пока не сообщаешь свою интерпретацию того, что хотел сказать Аксенов своим рассказом. Может, поделишься мыслями?
писатель Алексей Курилко
В первый же вечер Войнович прочел первые главы романа о солдате Чонкине. Сарнов и Рассадин, молодые литературные критики, были в таком восторге, что невольно вызвали у Аксенова нечто вроде профессиональной ревности. Он даже пригрозил всем присутствующим: вот, дескать, на днях присяду как-нибудь к подоконнику и тоже напишу что-нибудь замечательное.
2." class="wp-image-22275" https:>
«Человек свободен настолько, насколько он свободен внутри» Василий Аксенов. TASS / Valentin Mastyukov; Alexander Konkov
Никто не придал его словам особого значения, а Аксенов буквально на следующий день взял у Рассадина привезенный из Москвы редчайший экземпляр одного из томов Василия Розанова. Он задумчиво полистал томик, останавливая свое внимание то на одной, то на другой странице. Затем резко захлопнул книгу и довольно громко сказал:
«Господи, какую страну загубили, бл… ди!»
«Не выходя из состояния этой задумчивости, он вернулся к себе в комнату и, «присев к подоконнику», быстро, без помарок, одним махом написал один из самых лучших своих рассказов «Победа».
Заметь, Сарнов справедливо считает этот рассказ одним из самых лучших. Сарнов, один из величайших литературоведов, не стал бы считать лучшим рассказом вещь просто о том, как дилетант случайно выиграл у профи!
Хитрые преувеличения Аксенова
Но ведь об этом-то и рассказ!
писатель Алексей Курилко
На мой взгляд, рассказ напичкан символами. Ничто и никто не назван конкретно. Можно только догадываться о том, что тщедушный хлюпик обладает необыкновенной интеллектуальной и духовной мощью, а здоровый и физически крепкий самоуверенный Г. О. — убежденный материалист, и даже от его фигур пахнет дурно.
«На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских кабалистических знаков, было похоже на настройку халтурного духового оркестра, желто-серый слежавшийся снег, глухие заборы, цементный завод. Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом».
Тогда как фигурки Гроссмейстера — Мастера более приятны:
«Гроссмейстер спрятал ферзя в укромный угол за террасой, за полуразвалившейся каменной террасой с резными подгнившими столбиками, где осенью остро пахло прелыми кленовыми листьями. Здесь можно отсидеться. Здесь хорошо, во всяком случае, самолюбие не страдает».
Притча о спасении мира
Ну не томи уже, Алексей! Можно просто сказать: о чем рассказ, по-твоему?
писатель Алексей Курилко
Но беда в том, что Г. О. не видит своего поражения и продолжает угрожать главной фигуре белых! Спрятав ферзя и умолчав о своей формальной победе, профи вынужден перейти в оборону… А ради спасения мира, ради того, чтобы захватить квадрат любви и сберечь его, ради гармонизации всей партии Гроссмейстер продолжил игру с уже проигравшим.
И это была ошибка Гроссмейстера. Правила есть правила. Они существуют для того, чтобы им следовать или нарушать. Нарушать белые не могли. Началась катастрофа.
С поклоном от Булгакова
писатель Алексей Курилко
«Шах», — тихо и осторожно сказал Г. О., двигая своего коня. Он еле сдерживал внутренний рев… Гроссмейстер вскрикнул и бросился бежать. За ним, топоча и свистя, побежали хозяин дачи, кучер Еврипид и Нина Кузьминична. Обгоняя их, настигала гроссмейстера спущенная с цепи собака Ночка".
А чем кончается «Бег»? Эмиграцией или тем, что случилось с Гроссмейстером: его под конвоем ведут по проходу среди затихшей толпы. Затем ему надели на голову вонючий мешок и повесили… А теперь скажи, Настя, что это, как не история победы рабочих и крестьян над голубой кровью нации? Страшно не то, что черные одержали победу! Страшно, что белые отдали победу проигравшим. Именно поэтому интеллигенция более века чувствует необъяснимую вину перед народом… Надеюсь, я смог донести до тебя свою мысль?
Василий Аксенов
Рассказ с преувеличениями
В купе скорого поезда гроссмейстер играл в шахматы со случайным спутником.
Этот человек сразу узнал гроссмейстера, когда тот вошел в купе, и сразу загорелся немыслимым желанием немыслимой победы над гроссмейстером. «Мало ли что, - думал он, бросая на гроссмейстера лукавые узнающие взгляды, - мало ли что, подумаешь, хиляк какой-то».
Гроссмейстер сразу понял, что его узнали, и с тоской смирился: двух партий по крайней мере не избежать. Он тоже сразу узнал тип этого человека. Порой из окон Шахматного клуба на Гоголевском бульваре он видел розовые крутые лбы таких людей.
Когда поезд тронулся, спутник гроссмейстера с наивной хитростью потянулся и равнодушно спросил:
В шахматишки, что ли, сыграем, товарищ?
Да, пожалуй, - пробормотал гроссмейстер. Спутник высунулся из купе, кликнул проводницу,
появились шахматы, он схватил их слишком поспешно для своего равнодушия, высыпал, взял две пешки, зажал их в кулаки и кулаки показал гроссмейстеру. На выпуклости между большим и указательным пальцами левого кулака татуировкой было обозначено: «Г.О.»
Левая, - сказал гроссмейстер и чуть поморщился, вообразив удары этих кулаков, левого или правого.
Ему достались белые.
Время-то надо убить, правда? В дороге шахматы - милое дело, - добродушно приговаривал Г.О., расставляя фигуры.
Они быстро разыграли северный гамбит, потом все запуталось. Гроссмейстер внимательно глядел на доску, делая мелкие, незначительные ходы. Несколько раз перед его глазами молниями возникали возможные матовые трассы ферзя, но он гасил эти вспышки, чуть опуская веки и подчиняясь слабо гудящей внутри, занудливой, жалостливой ноте, похожей на жужжание комара.
- «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя…» - на той же ноте тянул Г.О.
Гроссмейстер был воплощенная аккуратность, воплощенная строгость одежды и манер, столь свойственная людям, неуверенным в себе и легкоранимым. Он был молод, одет в серый костюм, светлую рубашку и простой галстук. Никто, кроме самого гроссмейстера, не знал, что его простые галстуки помечены фирменным знаком «Дом Диора». Эта маленькая тайна всегда как-то согревала и утешала молодого и молчаливого гроссмейстера. Очки также довольно часто выручали его, скрывая от посторонних неуверенность и робость взгляда. Он сетовал на свои губы, которым свойственно было растягиваться в жалкой улыбочке или вздрагивать. Он охотно закрыл бы от посторонних глаз свои губы, но это, к сожалению, пока не было принято в обществе.
Игра Г.О. поражала и огорчала гроссмейстера. На левом фланге фигуры столпились таким образом, что образовался клубок шарлатанских каббалистических знаков. Весь левый фланг пропах уборной и хлоркой, кислым запахом казармы, мокрыми тряпками на кухне, а также тянуло из раннего детства касторкой и поносом.
Ведь вы гроссмейстер такой-то? - спросил Г.О.
Да, - подтвердил гроссмейстер.
Ха-ха-ха, какое совпадение! - воскликнул Г.О.
«Какое совпадение? О каком совпадении он говорит? Это что-то немыслимое! Могло ли такое случиться? Я отказываюсь, примите мой отказ», - панически быстро подумал гроссмейстер, потом догадался, в чем дело, и улыбнулся.
Да, конечно, конечно.
Вот вы гроссмейстер, а я вам ставлю вилку на ферзя и ладью, - сказал Г.О. Он поднял руку. Конь-провокатор повис над доской.
«Вилка в зад, - подумал гроссмейстер. - Вот так вилочка! У дедушки была своя вилка, он никому не разрешал ею пользоваться. Собственность. Личная вилка, ложка и нож, личные тарелки и пузырек для мокроты. Также вспоминается „лирная“ шуба, тяжелая шуба на „лирном“ меху, она висела у входа, дед почти не выходил на улицу. Вилка на дедушку и бабушку. Жалко терять стариков».
Пока конь висел над доской, перед глазами гроссмейстера вновь замелькали светящиеся линии и точки возможных предматовых рейдов и жертв. Увы, круп коня с отставшей грязно-лиловой байкой был так убедителен, что гроссмейстер пожал плечами.
Отдаете ладью? - спросил Г.О.
Что поделаешь.
Жертвуете ладью ради атаки? Угадал? - спросил Г.О., все еще не решаясь поставить коня на желанное поле.
Просто спасаю ферзя, - пробормотал гроссмейстер.
Вы меня не подлавливаете? - просил Г.О.
Нет, что вы, вы сильный игрок.
Г.О. сделал свою заветную «вилку». Гроссмейстер спрятал ферзя в укромный угол за террасой, за полуразвалившейся каменной террасой с резными подгнившими столбиками, где осенью остро пахло прелыми кленовыми листьями. Здесь можно отсидеться в удобной позе, на корточках. Здесь хорошо; во всяком случае, самолюбие не страдает. На секунду привстав и выглянув из-за террасы, он увидел, что Г.О. снял ладью.
